Как Рентген спас Бриша и другие воспоминания фронтовиков: к 76-летию победы в Великой Отечественной войне

Как пишут в своих воспоминаниях атомщики-фронтовики, ядерное оружие они создавали для мира, а не для войны. Лично видевшие смерть и горе людей, которых не пощадила война, они были убеждены, что только ядерный щит может защитить страну от новых бедствий. Сегодня их свидетельства — ​нелишнее напоминание, как хрупка человеческая жизнь и как безответственно звучат залихватские призывы «Можем повторить». Нельзя такое повторять.

«За деньги человек на смерть не пойдет»

Главный конструктор ВНИИА, разработчик многих образцов ядерных боеприпасов Аркадий Бриш с первых дней Великой Отечественной ушел в партизанскую бригаду им. Ворошилова, действовавшую в Узденском районе Минской области.

Что такое смелость, я узнал во время войны. Вокруг были такие смелые люди, шли на смерть и не боялись совершенно. Понимаете, когда вокруг стреляют, рвутся бомбы, это очень страшно. В первом бою можно вообще удрать. Главное — ​нужно победить этот страх, но это не так просто. Я думаю, что победить страх смерти можно убежденностью, верой во что-то значительное, настоящее. За деньги человек на смерть не пойдет. Вопрос о смелости — ​это вопрос убежденности. И смелость достойна уважения, а вот предательство недопустимо. Эта черта — ​быть не последним, а в числе первых, сохранилась в течение всей моей жизни. И в партизанах так было. Всегда хотелось лезть на рожон, показать, что смелый, ничего не боюсь. А ведь на самом деле трус был. Может быть, для преодоления этого страха я излишне рисковал.

Главный конструктор ВНИИА, разработчик многих образцов ядерных боеприпасов Аркадий Бриш с первых дней Великой Отечественной ушел в партизанскую бригаду им. Ворошилова, действовавшую в Узденском районе Минской области.

Что такое смелость, я узнал во время войны. Вокруг были такие смелые люди, шли на смерть и не боялись совершенно. Понимаете, когда вокруг стреляют, рвутся бомбы, это очень страшно. В первом бою можно вообще удрать. Главное — ​нужно победить этот страх, но это не так просто. Я думаю, что победить страх смерти можно убежденностью, верой во что-то значительное, настоящее. За деньги человек на смерть не пойдет. Вопрос о смелости — ​это вопрос убежденности. И смелость достойна уважения, а вот предательство недопустимо. Эта черта — ​быть не последним, а в числе первых, сохранилась в течение всей моей жизни. И в партизанах так было. Всегда хотелось лезть на рожон, показать, что смелый, ничего не боюсь. А ведь на самом деле трус был. Может быть, для преодоления этого страха я излишне рисковал.

***

Расскажу о первых днях войны. По Минску немцы развесили объявления, в которых говорилось, чтобы люди приходили в указанное время по указанному адресу, возраст людей тоже указывался. <…> Пришли, а там уже огромное количество людей. Всем велели лечь на землю. Лежим. Стемнело. Голову поднимать или вставать нельзя, сразу же стрелять начинают. <…>

В лагере я встретил знакомого еврея по фамилии Гольдман, он меня до войны электромонтерскому делу учил. Он мне и говорит: «Аркадий, объявили, что собирают евреев с высшим образованием». Я ему: «Только не ходи», а он мне: «Ты знаешь, мне кажется, что нас повезут в Германию, мы там работать будем», я ему опять говорю: «Не ходи». Он не послушал, пошел. Их отвели за пригорок и через полчаса всех расстреляли. Зачем немцам нужны евреи с высшим образованием?

Я начал думать, как убраться из этого лагеря. Через некоторое время объявляют, что врачей отпускают. Я решил на этом сыграть. По-немецки говорю, что я доктор. Да какой же я доктор? Единственное, что помогло, так это то, что я, еще когда учился в университете, работал на рентгеновской установке. Я немцам говорю: «Рентген». Если бы выяснилось, что я вру, это верный расстрел, немцы такого не прощают. Посмотрели на меня, наверно, подумали, что действительно врач, и отпустили. Так я вышел из лагеря.

***

Немцы считали, что партизаны — ​это звери, а не люди, они и на своих плакатах рисовали каких-то обросших бандитов со зверскими лицами. Я был чисто выбрит, неплохо одет, между ног прятал пистолет, где-то там еще и фотоаппарат был. Когда патруль останавливал для проверки пропуска, они еще должны были обыскивать, проверить обувь и руками прощупать фигуру. Допустить этого я не мог, ведь если найдут пистолет — ​расстрел на месте. И я начинал маленькое представление. Патрульный спрашивает по-немецки пропуск, я ему протягиваю, но в последний момент бросаю на пол. Он начинает кричать, обзывать, бить. Да и пусть, только бы руками не ощупывал. И когда я поднимал пропуск, патруль его уже не смотрел, и можно было уходить.

***

Помню, когда в 1955 году заканчивали работу над термоядерной бомбой, мне так хотелось, чтобы все получилось хорошо, что я ходил и гладил бомбу. Автоматику, используемую в этой бомбе, я испытывал на летных испытаниях на Керченском полигоне. Много сил я вложил в нее.

Самое удивительное было то, что мы все понимали, что делали, видели эти ужасные взрывы и разрушения, но делали мы это не для войны, а для поддержания мира. И наши ожидания оправдались, ведь создание ядерного щита в нашей стране явилось фактором мира, и он действует до сих пор. И я по сей день верю, что ядерное оружие пока нужно, оно сдерживает гонку вооружений.

Из книги «Аркадий Адамович Бриш» (2007), серия «Творцы ядерного века»

Принцип Ле Шателье — ​Брауна

Директор НИИАР, позже директор ФЭИ Олег Казачковский войну встретил в Бессарабии. Отступал до Сталинграда, был дважды ранен. Освобождал Украину, Крым, Белоруссию. Закончил войну на Эльбе, недалеко от Гамбурга. С начала и почти до самого конца войны он — ​начальник разведки в артиллерийском полку резерва главного командования.

Как нелегко было отступать! Не только физически, но и морально. Покидаем свою землю, города, села. Оставляем наших людей на милость или, вернее, немилость победителей. Тяжело смотреть на тех, кто, собрав немногочисленный скарб, напрягая силы, пытается убежать от немцев. А мы ничем не можем помочь. В начале войны было строго запрещено брать с собой мирных жителей. То ли чтобы не мешали войскам в порядке отступать (но мы же не на параде!), то ли из боязни, что среди них окажутся диверсанты или шпионы.

***

Будучи преданным своему делу артиллеристом, я все же оставался в душе и физиком. Как-то пришла в голову мысль, что к военным событиям на локальном уровне применим сугубо физический принцип Ле Шателье — ​Брауна. Смысл этого принципа в том, что если какая-либо физическая система находится в состоянии равновесия и на нее начинает действовать внешняя возмущающая сила, то она, эта система, стремится перейти в другое состояние так, чтобы влияние возмущения снижалось. На войне происходит нечто подобное. Когда после (равновесного) затишья разворачиваются (возмущающие) активные боевые действия, погода частенько портится. Взрывы, выбросы туманообразующих продуктов — ​аэрозолей — нарушают квазистационарное состояние атмосферы. Сгущаются облака, начинаются дожди. В результате видимость ухудшается, действия авиации парализуются, движение транспорта в прифронтовой полосе затрудняется. «Система» переходит в новое состояние, «стремясь» как бы помешать продолжению дальнейших активных операций.

В числе прочих эту мысль, иллюстрированную соответствующими формулами, я изложил в письме в свой родной Физико-технический институт, эвакуировавшийся из Днепропетровска в Магнитогорск. Надеялся порадовать коллег тем, что не совсем распрощался с наукой. В ответном письме мне сделали осторожный намек, из которого я понял, что все это было напрасно. Формулы, над которыми я трудился, цензура напрочь вымарала. Хорошо еще, что не заподозрили в шпионской деятельности!

***

Я не забывал свои мысли и чувства в начале войны. Когда мы терпели поражение за поражением. Когда я видел горе и страдания мирных жителей, женщин с детьми, попавших в водоворот войны и тщетно пытавшихся убежать от наступавших немцев. И я тогда дал себе клятву: если останусь жив, отдам свои силы и способности делу, которое может послужить укреплению могущества нашей Родины. Звучит наивно, но я тогда так и думал. И вот теперь наступил ключевой момент, когда предоставлялась возможность приступить к выполнению той клятвы. А кроме того, атомное ядро меня в душе интересовало и раньше. И я, после раздумий и колебаний, решил круто переменить направление своей деятельности после демобилизации и посвятить себя работам в области «атомной» энергетики. <…> Я тут же отправил письмо на имя члена военного совета Северной группы войск генерала Н. Е. Субботина. Написал, что я честно исполнял свой долг на фронте от начала до конца войны. Но я физик и думаю, что теперь могу послужить отечеству и в этом качестве. Ответ пришел с нарочным: «Демобилизовать немедленно!»

Из книги Олега Казачковского «Записки физика о войне и мире» (2010)

Физике нужнее, чем артиллерии

Академик Исаак Халатников, последний из непосредственных участников работы над атомной бомбой в СССР, умер совсем недавно — ​9 января, на 102-м году жизни. Он окончил филиал ленинградского Физтеха в Днепропетровске, собирался в аспирантуру к Льву Ландау, но в первые же дни войны отправился в военкомат. Оттуда всех выпускников физического факультета отправили в Москву, в Академию им. Дзержинского.

Нас готовили как офицеров, командиров зенитных батарей, чтобы мы могли командовать подразделением такого масштаба. И уже где-то в феврале-марте многие из нас поняли, что науку, необходимую для командования взводом, мы выучили, и стали проситься на фронт. Среди них был и я. Но в это время создавалось второе, наружное кольцо ПВО Москвы. Мне сразу доверили больше, чем взвод — ​я был назначен заместителем командира зенитной батареи. Тогда еще на каждой батарее были командир и комиссар. Наша батарея стояла недалеко от штаба 57-й зенитной дивизии, которая в это время там разворачивалась.

***

Мы дежурили сутками поочередно, то есть я не спал каждую вторую ночь, а если и удавалось прилечь, то, естественно, не раздеваясь, с пистолетом и телефонной трубкой под подушкой. И с тех пор у меня появились проблемы со сном — ​вот уже много лет я не могу засыпать без снотворного. Возможно, это следствие вот этих бессонных ночей с пистолетом под подушкой.

***

Летом 1945 года праздновалось 220-летие Академии наук. Это было уже после бомбардировки Японии, после испытаний американской ядерной бомбы. Капица сидел в президиуме рядом с маршалом Вороновым, командующим артиллерийскими войсками. Капица его поддразнивал тем, что теперь, после создания атомной бомбы, артиллерия больше не будет богом войны. И среди прочего назвал меня как человека, который физике нужнее, чем артиллерии. И вскоре появился приказ маршала Воронова о моей демобилизации. Собственно, раньше меня не отпускали потому, что моя должность уже считалась довольно высокой, и людей с таких должностей в военное время не отпускали. Но теперь, после приказа Воронова, меня освободили.

Так что в начале сентября, как раз в тот день, который был объявлен днем победы над Японией, я демобилизовался с военной службы и начал работать в Институте физических проблем в качестве аспиранта Льва Давидовича Ландау.

Из книги Исаака Халатникова «Дау, Кентавр и другие (Top nonsecret)» (2007)

ПИСЬМО СТАЛИНУ

Соавтор первой советской атомной бомбы академик Георгий Флеров в 1930-е работал в ленинградском Физтехе. Сразу после объявления войны пошел в военкомат, откуда его отправили на учебу, он стал специалистом по обслуживанию бортового оборудования боевых самолетов. Но и на войне продолжал думать о физике — ​начал писать письма по инстанциям, доказывая значимость работ по делению урана.

Апрель 1942 года
Йошкар-Ола

Дорогой И. В.

Вот уже 10 месяцев прошло с начала войны, и все это время я действительно очутился в положении человека, пытающегося головой прошибить каменную стену.

В чем я ошибаюсь?

Переоцениваю ли значение «проблемы урана»? Нет, это неверно, и единственное, что делает урановые проекты фантастическими, — ​это слишком большая перспективность в случае удачного решения задачи. Но отпугивать эта перспективность может лишь людей, либо боящихся всего необычного, из ряда вон выходящего, либо имеющих печальный опыт по предложению дутых проектов, ну и обжегшихся на молоке и дующих вследствие этого на воду.

Мне приходится с самого начала оговориться, может быть, я не прав, в научной работе всегда есть элемент риска, а в случае урана он больше, чем в каком-нибудь другом. В письме к тов. Кафтанову (уполномоченный Госкомитета обороны по науке Сергей Кафтанов. — «СР») я указал 10–20 % вероятности удачного решения вопроса, и эта величина ни в коем случае не преуменьшена. Однако представим на минуту, что с «ураном» вышло. Правда, революции в технике это не произведет — ​уверенность в этом дают работы последних довоенных месяцев, но зато в военной технике произойдет самая настоящая революция. Произойдет она без нашего участия, мы за это должны будем дорого заплатить, и все это только потому, что в научном мире сейчас, как и раньше, процветает косность.

Знаете ли Вы, Иосиф Виссарионович, какой главный довод выставляется ныне против урана? Слишком здорово было бы, если бы задачу удалось решить. Природа редко балует человека. Так дайте же мне возможность показать, что действительное отличие человека от животного заключается в том, что человек в состоянии, преодолевая затруднения, вырвать у природы все ему необходимое.

Может быть, находясь на фронте, я потерял всякую перспективу того, чем заниматься. Наука в настоящее время и проблемные задачи, подобные урановой, должны быть отложены на после войны. Так считает академик А. Ф. Иоффе, и в этом он глубоко ошибается. Мне кажется, что если в отдельных областях физики нам удалось подняться до уровня работ иностранных ученых и кое-где даже их опередить, то сейчас мы совершаем большую ошибку, добровольно сдавая завоеванные позиции. За год, за два мы отстанем настолько, что у того же академика Иоффе перед трудностями опустятся руки, когда придет время вернуться от военного изобретательства к проблемным задачам. Самые большие глупости делаются с самыми лучшими намерениями. Мы все хотим сделать все возможное для уничтожения фашистов, но не нужно пороть горячку — ​заниматься только теми вопросами, которые подходят под определение «насущных» военных задач… <…>

Из сборника «Курчатовский институт. История атомного проекта», выпуск 13 (1998)

«СР»: Текст письма Сталину приведен по черновику из архива Курчатовского института. Подлинник не обнародовался. Сергей Кафтанов, которого техник-лейтенант второго ранга Флеров ругал в письмах к третьим лицам за полное отсутствие реакции на призывы о помощи, потом вежливо напишет: «Георгий Николаевич оказался инициатором решения, которое уже практически было принято». В августе 1942 года начали собирать команду физиков. В сентябре вышло постановление «Об организации работ по урану», после которого был дан старт атомному проекту.