Юлия Курашвили: «Не стоит путать ядерную медицину с ядерным взрывом»

Юлия Курашвили, советник гендиректора Rusatom Healthcare, доктор медицинских наук, онколог, приняла участие в программе «Мы и наука. Наука и мы» на НТВ. Ядерная медицина — в авангарде, с ней связаны надежды на то, что многие смертельные болезни перестанут быть таковыми. Юлия Курашвили рассказывает о том, что происходит с этой отраслью сегодня и на что можно рассчитывать завтра.

Склеить молекулу с изотопом

— Универсальную «таблетку от рака» уже не обещают. Сегодня основная надежда — на технологии ядерной медицины. Почему?

— Ядерная медицина предлагает возможности диагностики и таргетные терапевтические и хирургические методы лечения.

Из курса биологии все помнят, что человеческий организм состоит из клеток. Чтобы в клетке происходили какие-то события, на рецептор на ее поверхности что-то должно сесть, подойти, как ключик к замку. Рецепторов на клеточной мембране может быть слишком много — и тогда мы видим различные гиперреакции, или мало, или они могут быть с дефектами и проч. Мы можем создать транспортную конструкцию с подходящей к конкретному рецептору молекулой, помеченной чем-то, чтобы было видно, куда она села. Для этого используется медицинский изотоп, имеющий длинное излучение, которое выходит за пределы тела и улавливается сканерами.

Есть изотопы, которые имеют два вида излучения — длинное и короткое. В таком случае конструкция будет уже лечебная. Терапевтический эффект может обеспечиваться за счет того, что молекула запускает в клетке нужные процессы, а изотоп только выполняет функцию фонаря. Либо он сам начинает разрушать ДНК клетки или останавливает патологический процесс. Речь идет не только о раке, но и о массе других заболеваний. Так мы можем разрушать, например, атеросклеротические бляшки, тромбозы, выправлять ситуацию с васкулитами и т. д.

— Насколько справедливо утверждение, что с помощью таких технологий вообще можно влиять на что угодно в организме?

— Это так. Можно подобрать транспортные конструкции к любому патологическому и не только процессу.

— Чем ядерная медицина может помочь человеку с мигренью, например, или диабетом?

— Такие болезни, как диабет, связаны с измененной реакцией рецепторов или их нечувствительностью к определенным веществам. В этом случае не надо ничего разрушать, надо запустить определенные механизмы или, как в случае с мигренью, сделать рецепторы недоступными для веществ, вызывающих приступы болезни. Это ведь не просто головная боль, которую можно лечить обезболивающими средствами, — ​это неврологическое заболевание, при котором происходит возбуждение тройничного нерва. Можно добиться блокады рецепторов, которые в этом участвуют. Например, уже анонсирован препарат, позволяющий это сделать, очень дорогой — порядка 600 долларов одна инъекция. Эффективность высокая, но все равно она будет различаться у разных пациентов. Так вот, с помощью технологий ядерной медицины мы можем увидеть, насколько хорошо рецепторы накапливают препарат, и оценить, насколько эффективно лечение. Так это работает и в онкологии: в ПЭТ-сканере можно увидеть, как отвечает организм на химиотерапию, и корректировать ее. Пометить можно что угодно, задача — найти нужную биологическую молекулу.

— Как ее ищут, вариантов же множество?

— Для такой работы нужен запрос от академической науки. На сегодня мы уже знаем биохимию практически всех заболеваний. Знания эти постоянно углубляются. Организм — сложная система, где каждое биохимическое событие представляет собой каскад других: чтобы случилось одно, должно произойти другое, нужен такой-то катализатор, такая-то температура. Есть мегакомпьютеры, которые позволяют выбрать группу оптимальных молекул и работать с ними.

Но это еще не все: молекулы имеют пространственную структуру, к тому же очень нежную, которую радионуклид может разрушить или изменить. И сложность исследований заключается не столько в том, чтобы просто найти нужную молекулу, сколько в том, чтобы склеить ее с изотопом и получить конструкцию нужной прочности.

— Сколько времени занимает создание радиофармпрепарата? И насколько это дорого?

— Поиск молекулы может длиться сколько угодно времени, хоть 100 лет. От момента, когда появится понимание, как реализовать конкретную задачу, до начала применения радиофармпрепарата — 5–10 лет. Профессионалы говорят, что в поисках одной молекулы исследовать приходится сотни, на это компании тратят до 1 млрд долларов. Ситуация на рынке технологий ядерной медицины сейчас такова, что без больших денег невозможно сделать прорыв.

Для томографа важно не железо, а мозги

— Сегодня много говорят о недооснащенности российских онкоцентров. Как эта проблема решается и можно ли ее решить в ближайшее время?

— Недооснащенность колоссальная. По оборудованию для медицинской радиологии, например, она составляет 60–78 % в зависимости от региона, и примерно таков же процент износа того оборудования, что есть. Это огромная проблема. С какого-то момента в стране перестала развиваться собственная медицинская промышленность, в то время как иностранная двигалась вперед — и не столько за счет железа, сколько за счет программного обеспечения. В принципе, создать позитронно-эмиссионный томограф с позиции железа — несложная задача. Вся разница в возможностях этих аппаратов заключается в программной части: что умеет машина. Тут мы сильно отстаем.

Оборудование очень дорогое, безумно дорогое обслуживание. Сервис, причем «родной», нужен постоянно — 24/7, с удаленным доступом, то есть с возможностью дистанционной диагностики и решения проблем, а если нужно, и быстрым ремонтом на месте. Иностранной техникой мы никогда не оснастим всю страну. Поэтому стоит задача выпускать российскую.

— У «Росатома» тут особая роль?

— Ведущая. По многим видам оборудования «Росатом» имеет компетенции, что называется, по праву рождения. По всему, что касается медицинской радиологии, — ​с 1950-х годов. Это линейные ускорители, гамма-терапевтические установки, аппаратная контактная брахитерапия и проч.

— Какое оборудование сегодня нужнее всего онко­центрам?

— То, что требуется ежедневно, — ​это сканеры для ОФЭКТ. Уже сейчас нужно порядка 300 линейных ускорителей. В наличии же где-то 160, добавьте сюда износ.

— Медперсонала для работы на таком оборудовании достаточно?

— Ядерная медицина — часть медицинской радиологии, а это мультидисциплинарная область. У нас путают, например, медицинских физиков и людей, которые должны обслуживать оборудование. Медицинские физики — это люди, которые знают физику в приложении к живым системам. Когда врач-радиолог ставит клиническую задачу, медицинский физик переводит ее в формулы с учетом особенностей организма пациента, а специалист по медицинскому оборудованию превращает это в техническое решение. Есть еще техники — они непосредственно работают у аппарата.

— Вы профессор кафедры медицинской физики МИФИ. В чем причина острого недостатка представителей этой профессии, о чем постоянно говорят эксперты?

— Наши вузы выпускают достаточно медицинских физиков. Только работать им негде, и они уходят в иностранные компании. Причина та же — недооснащенность лечебных учреждений.

— При этом ситуация с производством медицинских изотопов в России хорошая.

— С изотопами — отличная. У нас есть все, какие только нужны в виде субстанции и для диагностических фармпрепаратов, и для лекарственных. Основная проблема в молекулах, с которыми их соединять. Крупные фармкомпании эту тему игнорируют, хотя во всем мире «большая фарма» взяла на себя расходы по разработке и испытанию радиофармпрепаратов. Неправильно перекладывать всю эту работу на «Росатом». Оптимальной была бы ситуация, когда мы поставляем изотопы, фармкомпании — биологические молекулы и комплексообразователи, а склейку осуществляет лечебное учреждение на оборудовании «Росатома». Лечебные учреждения имеют право делать это сами из зарегистрированного сырья. С учетом ограниченного срока жизни конструкции это правильно, потому что мы не можем сказать, сколько пациентов придет сегодня — с каким видом рака, на какой стадии.

Радиофобия — от недостатка информации

— Сильно ли радиофобия мешает развитию и внедрению ядерной медицины?

— Радиофобию у медиков я не встречала. Другое дело, что ее можно использовать в коммерческих целях, в конкурентной борьбе, например, продвигая какие-то другие методы диагностики. Радиофобия у пациентов — да, проблема. Но это объясняется недостатком информации. Врач должен объяснить, что происходит и почему опасения не имеют оснований.

У медицинских изотопов ограниченный срок жизни — через несколько часов или минут они перестают быть радиоактивными, превращаются в стабильный элемент, такой же, из каких мы все состоим. Клинический эффект вообще имеет только короткое излучение — то, что разрушает субстраты, а длинное, которое улавливается детекторами, никак не взаимодействует с организмом. Кроме того, мы постоянно имеем дело с излучением в окружающей среде — ездим на воды, на грязи, летаем на самолетах. Из всех видов облучения, которое мы в течение жизни получаем, только 14–16 % приходится на медицинские исследования. Это и рентген, и КТ, и радионуклидная диагностика, и маммография. Доля КТ, к примеру, составляет лишь 3,6 %. В свое время маркетологи отказались от слова «рентгеновская» в отношении КТ, а ядерно-магнитно-резонансную томографию переименовали в нейтральное «МРТ». Не стоит путать ядерную медицину и ядерный взрыв. Риски при исследованиях с помощью технологий ядерной медицины просто ничтожны.

— Как будет развиваться ядерная медицина в ближайшие 10–20 лет и какие проблемы она сможет решать?

— Иногда спрашивают, вытеснит ли ядерная медицина все остальное. Нет, конечно, да это и не нужно. У любого метода диагностики и лечения есть ограничения. Поэтому у нас ПЭТ-МРТ, ПЭТ-КТ, иногда три в одном. Сначала мы использовали изотопы в чистом виде — радиоактивный йод например. Теперь соединяем это с «фармой», с биологией, с генетикой. Но думаю, что именно благодаря технологиям ядерной медицины через 10 лет мы научимся справляться с болезнями, которые сегодня считаются смертельными. Да, не всегда речь может идти о полном излечении — я считаю, в отношении рака это вряд ли вообще возможно.

— Почему?

— Такова расплата за нашу многоклеточность. В живом организме клетки постоянно размножаются, стареют и погибают. На каком-то этапе может случиться поломка, когда они начнут делиться сами по себе и заживут отдельной жизнью. Это и есть онкологический процесс. Но, возможно, через несколько лет именно благодаря технологиям ядерной медицины от этого перестанут умирать, потому что удастся перевести острый разрушающий процесс в хронический и контролировать его, как это сегодня происходит в отношении многих других болезней.

Юлия Курашвили считает, что благодаря ядерной медицине через 10 лет человечество научится справляться с болезнями, которые сегодня считаются смертельными

В студии программы «Мы и наука. Наука и мы»

Корову на передачу привели, чтобы обсудить, каким должен быть томограф для крупных рогатых пациентов

«МЫ И НАУКА. НАУКА И МЫ»

Программа выходит в ночном эфире НТВ несколько лет. В феврале этого года стартовал девятый сезон. «Мы выбираем самые острые темы, которые обсуждаются в научном мире и будут интересны аудитории. Наш формат — баттл. Есть два лагеря, оптимисты и скептики. В финале они голосуют — так мы определяем итог», — ​говорит бессменная ведущая ток-шоу Екатерина Шугаева.

В первом выпуске участники спорили, откажемся ли мы через 10 лет от бетона и стали. Во втором — исчезнет ли через 10 лет угроза глобального потепления. В третьем — сумеют ли ученые за ближайшие 10 лет найти лекарство от рака (эфир в ночь со 2 на 3 марта, в 0:15 по Москве). В этом выпуске и в выпуске о перспективах ядерной медицины (эфир в ночь с 23 на 24 марта) участвовала Юлия Курашвили.