«От первой награды я отказался»: история 87-летнего Героя Труда

Юрию Дикову, заместителю научного руководителя ядерного центра в Снежинске, присвоено звание Героя Труда. 87‑летний специалист до сих пор ежедневно ходит на работу, готовит к защите аспирантов и закрывает белые пятна в науке.

— Юрий Николаевич, получать награды самого высокого ранга вам не впервой. Вы лауреат Государственных премий и СССР, и России. Но что почувствовали, став Героем Труда?

— Знаете, я радостно и спокойно отреагировал на новое звание. Радостно от того, что награждают физиков сегодня нечасто, и это действительно почетно. На заре ядерной эры поощряли гораздо чаще, но и было за что: первопроходцы. А спокойно потому, что работаю в отрасли уже больше полувека, с 1959 года, и ко всему привык. Более того, от первой крупной награды я даже отказался. Отец меня после этого дураком обозвал. Он всю жизнь вкалывал гидротехником, ГЭС строил, оросительные сооружения, гордился, что в республиканской газете ему посвятили фотографию на полстраницы. Заработал медаль «За трудовую доблесть» и во всех анкетах про нее писал. А ты, сказал, от ордена Трудового Красного Знамени отказался, дурак! Но я искренне считал, что та моя работа не оправдала ожиданий. Хотя получилось неплохо, изделия до сих пор стоят на вооружении. Конфетку сделали, но молодой был, не оценил по-настоящему.

— Вы когда­-нибудь были на испытаниях своих изделий или работ коллег?

— Один раз, в 1961 году, был на воздушных испытаниях, а на подземных — ​много раз: и на Новой Земле, и в Казахстане. Помню, как на Новой Земле мое детище испытывали. Мы были довольно далеко от полигона, но земля под нами закачалась, как будто мы разбудили могучие природные силы. Рядом было строение с кирпичной трубой, в котором жили солдаты. Смотрю: кирпичик качается-­качается и вылетает, следом вылетает второй. Пока тряслась земля, кирпичная труба сложилась полностью.

— Расскажите, как вы попали в атомную отрасль и в Снежинск?

— После школы я хотел быть только физиком. Сначала думал поступать в Московский госуниверситет, но, когда узнал, что в МИФИ (Московский инженерно­-физический институт, сегодня Национальный исследовательский ядерный университет «МИФИ». — ​«СР») стипендия чуть ли не вдвое больше, решил пойти туда. Поехали поступать с одноклассником, поступили оба. Я стал теоретиком, он — ​физиком-­экспериментатором. Преддипломную практику проходил в Курчатовском институте — ​в отделении, которым руководил академик Герш Буткер. Он должен был стать директором ядерного института в Сибирском отделении Академии наук, и я в те края собирался. Практику прошел отлично, предполагалось, что поеду работать в Новосибирск. Но в вузе встретился с агитаторами из Снежинска, которые звали к себе, обещали работу по специальности, очень нужную государству. Мы, учась на последнем курсе, общались с бывшими выпускниками — ​теми, кто попал в закрытые города. Поэтому сразу спросил агитатора, в какой «почтовый ящик» лучше ехать? Он аж руками замахал: что вы, не называйте вообще эти номера вслух. А поедете — ​не пожалеете.

— Не пожалели?

— Первое впечатление было очень хорошее. Позже коллеги­-математики приехали большой компанией. Так они даже «ура» кричали, так им понравился город: чистый, аккуратный, цветы на бульваре, лес, озеро. Я здесь увлекся шахматами, грибы полюбил собирать, легкой атлетикой занимался — ​сотку за 12,3 секунды бегал. Женился. У нас родилось двое детей. Кстати, оба работают в ядерном центре. Сын окончил МИФИ в Москве. Сначала работал у газодинамиков, сейчас у теоретиков. А дочь после окончания Ленинградского университета трудится математиком. У меня уже семь внуков — ​все мальчики. И правнук — ​тоже мальчик.

— Вы до сих пор работаете?

— Да, я старейший сотрудник нашего института. Ну а как бросать работу? У меня ученики, аспиранты. В этом году двух из них готовлю к защите кандидатской. Плюс у нас до сих пор много белых пятен в науке. Наше основное направление — ​обеспечение надежности и безопасности боезапаса в условиях отсутствия испытаний, которые в свое время были основным элементом отработки наших изделий. Но очень выручают выросшие вычислительные возможности машин. И конечно, лабораторная база сегодня совсем другого уровня, чем была в начале атомной эры. Тогда многое решали энтузиазм и интуиция ученых, а сейчас мы добиваемся результатов научно-техническим путем, на основании строгих расчетов.

— Вы застали в живых многих из отцов­-основателей атомной отрасли. Что их отличало от последующих поколений ученых?

— В то время решался вопрос о жизни нашего государства. Страна была разрушена в результате войны. Мобилизовать экономику на огромные затраты, связанные с атомным оружием, было трудно. От людей требовалась полная отдача труду, и это воспринималось совершенно нормально. Были трудовой энтузиазм и, разумеется, мощный научный интерес. Помню, как к нам в 1994 году в ядерный центр приезжал Эдвард Теллер, отец американской водородной бомбы. Он уже старый был, даже древний, сидел в кресле, опирался на палку. Для него организовали экскурсию в нашем Музее ядерного оружия. И он спросил тогдашнего научного руководителя ядерного центра академика Евгения Аврорина: «Вы — ​физик­-теоретик, вам не жалко, что вы всю свою жизнь посвятили работе над ядерным оружием?» Аврорин ответил, что ни о чем не жалеет, ведь, помимо того что это было нужно стране, оказалось, что это очень интересная физика, буквально новый раздел со множеством неизвестных. Теллер ответил: «Я рад, что вы это сказали, а то у нас многие считают, что физика — ​это только космос и элементарные частицы. Я и сам разделяю ваше убеждение». Кстати, интересная деталь: когда Теллер вернулся в США, его спросили: «Много ли вам показали?» Он ответил: «Показали мало, но увидел много».

— Вас на улицах в Снежинске узнают? Вы ведь местная знаменитость.

— Скажем так: среди узких специалистов я известен и в своем городе, и не только в нем.