«Стремясь к лучшему, не натворить худшего»: 120 лет назад родился Юлий Харитон

«В развитии каждой области науки и техники бывают переломные моменты, звездные часы появления новых идей, осуществления радикальных скачков. В такие моменты появляются и люди соответствующего масштаба», — ​писал Яков Зельдович о друге и соратнике Юлии Харитоне, называя его несомненным лидером в советской и мировой науке о взрыве. Карьера ученого была «взрывной» во всех смыслах, в отличие от склада характера: никакой другой цели атомной бомбы, кроме поддержания мира, Юлий Харитон не признавал.

От цепной реакции к физике взрыва

Еще студентом Ленинградского политехнического института Юлий Харитон по приглашению Николая Семенова начал работать в его лаборатории в Физико-техническом институте (ФТИ). Первые исследования — ​определение критической температуры конденсации металлических паров и (совместно с Николаем Семеновым) изучение взаимодействия молекул и поверхности твердых тел.

В 20‑летнем возрасте Юлий Харитон в соавторстве с Зинаидой Вальтой опубликовал научную работу «Окисление паров фосфора при малых давлениях». Лаборанты-аспиранты впервые экспериментально доказали существование разветвленных цепных химических реакций на примере окисления фосфора. Открытие этого явления стало основой теории разветвляющихся цепных реакций, за которую в 1956 году их учитель и начальник удостоился Нобелевской премии. Юлий Харитон особо дорожил книгой Николая Семенова «Цепные реакции» с дарственной надписью «Дорогому Юлию Борисовичу, который первый толкнул мою мысль в область цепных реакций».

В 1926 году Юлия Харитона командировали на два года в Англию, в знаменитую Кавендишскую лабораторию. Там под руководством Эрнеста Резерфорда и Джеймса Чедвика он выполнил работу по методике регистрации альфа-частиц, а в 1928‑м защитил диссертацию на степень доктора философии. К слову, в той же лаборатории практиковался будущий создатель американской атомной бомбы Роберт Оппенгеймер.

Вернувшись в СССР, молодой ученый преподавал в Политехническом институте, возобновил работу в ФТИ. В 1931 году его физико-химический сектор был преобразован в Институт химической физики, где Юлий Харитон организовал и возглавил лабораторию взрывчатых веществ, которая вскоре стала общепризнанной школой физики взрыва.

«Ню», «фи», «тета»

В 1939 году вышла статья Юлия Харитона и Якова Зельдовича «К вопросу о цепном распаде основного изотопа урана», была готова статья «О цепном распаде урана под действием медленных нейтронов». На этой почве Юлий Харитон много общался с Игорем Курчатовым и в 1940 году вошел в Урановую комиссию Академии наук СССР.

«Основные идеи по цепному делению урана были высказаны Нильсом Бором и другими мировыми учеными, однако это отнюдь не исключало необходимости детального рассмотрения различных ситуаций: реакции на быстрых и медленных нейтронах, а также вопросов кинетики, чувствительности, регулировки и саморегулировки реактора, — ​вспоминал Яков Зельдович. — ​Надолго вошли в лексикон ядерщиков обозначения «ню», «фи», «тета» для числа нейтронов деления, вероятности замедления и вероятности деления под воздействием медленных нейтронов. От этих работ остался в силе основной вывод: реакция не идет в металлическом уране, в окиси урана, смеси урана с обычной водой, здесь нужно обогащение урана легким изотопом. В этой связи большое значение приобрела работа Харитона, проведенная им в 1937 году, установившая закономерности разделения изотопов путем центрифугирования».

Внимание к «облачкам»

Во время Великой Отечественной войны Юлий Харитон вел большую экспериментальную и теоретическую работу по обоснованию новых видов вооружений Красной армии, изучению новых видов вооружений противника, а также по суррогатированным взрывчатым веществам. В этой деятельности проявились лучшие черты ученого. Самыми характерными были требование абсолютной ясности, нетерпимость к любой недоработке.

Здесь стоит снова процитировать Якова Зельдовича: «Молодому Максу Планку его учитель говорил: «Физика практически вся закончена, есть только два облачка на ее ясном горизонте: одно — ​опыт Майкельсона, другое — ​трудности теории теплового излучения». Как теперь известно, одно облачко родило теорию относительности, а второе — ​при решающем участии Планка — ​привело к созданию квантовой теории. Мне кажется, Харитону всегда свойственно обостренное внимание к таким вот «облачкам», небольшим неувязкам, к тому, что деликатно называют «недопониманием». Юлий Борисович всегда был настороже: не скрывается ли за подобным «недопониманием» ­что-то важное, серьезное, еще не известное?»

100 тонн трофейного урана

В 1943 году Игорь Курчатов возглавил атомный проект и зачислил Юлия Харитона в Лабораторию № 2 АН СССР. А в 1945 году его включили в группу, выяснявшую состояние немецких исследований по ядерной тематике. Каких результатов удалось достичь Германии, доподлинно никто не знал. В связи с исключительной важностью этой задачи в Берлине высадился десант ведущих советских физиков. Заранее посвящен в цели миссии был лишь Юлий Харитон, да и то в самом общем виде. Для конспирации ученые ходили в форме НКВД с погонами полковников. «Некоторым военная форма была явно не к лицу, и они смотрелись в ней довольно странно. Особенно забавно в этом отношении смотрелся видный физик Харитон, военная фуражка которого была не по размеру велика. Его спасали оттопыренные уши, лишь благодаря которым фуражка держалась на голове», — ​шутливо описывал те события немецкий физик Николаус Риль.

А вот что вспоминал сам Юлий Харитон: «Основные силы, работавшие над проблемой ядерного взрыва, попали в руки американцев. Но кое-кто остался. И, к нашему удивлению, многие физики охотно делились с нами тем, что им было известно. Немцы занимали Голландию и Бельгию, где находились известные тогда урановые рудники. Поэтому представлялось вероятным, что в Германии может находиться уран из этих стран. Мы с Кикоиным (Исаак Кикоин — ​физик-экспериментатор. — «СР») решили заняться этим делом… Мы обнаружили, что уран‑238 действительно был привезен в Германию. Однако информацию о том, куда его направили, мы не нашли. Нам пришлось изрядно поездить и поговорить с разными людьми, прежде чем найти его след. Нужно сказать, что ­все-таки явно много людей в Германии не были склонны к фашизму, охотно беседовали и сообщали нам достаточно интересные детали. В итоге мы узнали, что в одном из кожевенных заводов спрятана окись урана. Мы направились в соответствующий район и обратились к командующему войск, в нем стоявших. Он, услышав название города, сказал: «Опасаюсь, что это место в американской зоне, а не в нашей». Мы решили все же поехать посмотреть. Оказалось, что этот маленький городок находится в нашей зоне, на самой границе с американской. На заводе нам охотно показали все, что у них есть. Мы походили по разным цехам и в одном из них увидели большое количество деревянных бочек. Подошли поближе и стали рассматривать. На одной из них увидели надпись — ​«уран‑238». Там оказалось 100 с лишним тонн урана! А у нас в тот момент с ураном было очень плохо. Позднее Игорь Курчатов сказал, что эти 100 тонн помогли на год раньше запустить наш первый промышленный реактор для получения плутония. Так что поездка оказалась не зряшной».

Высший арбитр

В 1946 году был организован филиал Лаборатории № 2 — ​КБ‑11 и Юлий Харитон стал главным конструктором атомной бомбы, а затем научным руководителем работ по ядерным зарядам и боеприпасам. С того момента его жизнь была неразрывно связана с созданием, а затем с развитием и совершенствованием ядерного оружия. Начальник Первого главного управления при Совете Министров СССР Борис Ванников ­как-то сказал: «Такая маленькая голова, но в ней ­что-то фантастическое, какая-то нечеловеческая материя».

«Удивительная творческая обстановка существовала тогда в нашем институте, — ​вспоминал основатель отечественной импульсной рентгенографии Вениамин Цукерман. — ​Совместные семинары, совместные обсуждения. На всех обязательно присутствовал Юлий Борисович. Работали тогда много, но больше всех приходилось работать ему. Не обходилось и без споров, иногда серьезных, от разумного решения которых зависела судьба всего дела. В подобных случаях Харитон был высшим арбитром и судьей… Много раз приходилось слышать: «Мы должны знать в области, где работаем сегодня, в пять, десять раз больше того, чем то, что нужно для конкретной задачи. Только такие профессиональные знания могут гарантировать от срывов и неприятностей». Его собственная работоспособность поразительна, свет в его кабинете гаснет не ранее 21–22 часов. Обычная продолжительность рабочего дня — ​13–14 часов. Почти так же он работает по субботам и воскресеньям, у него нет выходных дней».

Результатом этого стало успешное испытание в августе 1949 года первого советского ядерного заряда и наступление атомной эры. Вот слова Юлия Харитона из книги «50 лет мира»: «Я поражаюсь и преклоняюсь перед тем, что было сделано нашими людьми в 1946–1949 годах. Было нелегко и позже. Но этот период по напряжению, героизму, творческому взлету и самоотдаче не поддается описанию. Только сильный духом народ после таких невероятно тяжелых испытаний мог сделать совершенно из ряда вон выходящее: полуголодная и только что вышедшая из опустошительной вой­ны страна за считаные годы разработала и внедрила новейшие технологии, наладила производство урана, сверхчистого графита, плутония, тяжелой воды».

В конце жизни

Пост научного руководителя КБ‑11 (позже Всесоюзного, а теперь Всероссийского научно-исследовательского института экспериментальной физики) Юлий Харитон занимал 46 лет и в 1992 году стал его почетным научным руководителем. Почти полвека он возглавлял научно-технический совет Минатома по ядерному оружию и первым сформулировал требования к безопасности ядерного оружия.

В конце жизни Юлий Харитон с особой остротой ощущал свою ответственность за будущее человечества. В 1995 году он в статье для мемориального комитета Роберта Оппенгеймера писал: «Сознавая свою причастность к замечательным научным и инженерным свершениям, приведшим к овладению человечеством практически неисчерпаемым источником энергии, сегодня, в более чем зрелом возрасте, я уже не уверен, что человечество дозрело до владения этой энергией. Я осознаю нашу причастность к ужасной гибели людей, к чудовищным повреждениям, наносимым природе нашего дома — ​Земли. Слова покаяния ничего не изменят. Дай Бог, чтобы те, кто идут после нас, нашли пути, нашли в себе твердость духа и решимость, стремясь к лучшему, не натворить худшего».

ИЗ АВТОБИОГРАФИИ

Я родился в 1904 году (14 февраля по старому стилю, 27 февраля по новому. — «СР») в Ленинграде в семье служащего. Отец — ​Харитон Борис Осипович, журналист, главный выпускающий и ответственный редактор газеты «Речь». Мать — ​Харитон Мирра Яковлевна, актриса Московского художественного театра.

В 1919 году окончил среднюю школу, с 1920 по 1925 год учился в Политехническом институте в Ленинграде. Работать начал с 1917 года.

Научной работой начал заниматься с 1921 года, поступив аспирантом в Физико-технический институт. В 1931 году перешел из ФТИ в Институт химической физики, в котором работал в качестве заведующего отделом взрывчатых веществ до 1946 года, когда перешел на работу на объект.

С 1926 по 1928 год был в заграничной научной командировке в Кавендишской лаборатории в Кембридже. Защитил диссертацию на степень доктора философии.

В 1936 году мне была присуждена ученая степень кандидата химических наук без защиты и присвоено звание профессора. В 1946 году был избран член-корреспондентом АН СССР, в 1953 году был избран ее действительным членом.

Мое семейное положение: женат, имею одну дочь, жена — ​Харитон Мария Николаевна, домашняя хозяйка.

О родителях должен сообщить еще следующее. После Октябрьской Революции мой отец был директором Дома литераторов. В 1922 году он был административно выслан за границу в составе группы идеологически чуждой интеллигенции, в основном журналистов и профессоров. Мне известно, что одно время он работал в эмигрантской газете «Сегодня» в Риге. Дальнейшая судьба его мне не известна. Моя мать с 1910 года проживала за границей, она разошлась с моим отцом и вторично вышла замуж. Ее муж был берлинский врач-психиатр М. Эйтингон. До 1933 года они жили в Берлине, с 1933 года в Тель-Авиве (Палестина), где оба умерли.