Академик Леонид Ильин — о пути в профессию, работе в чернобыльской зоне и дружбе с Юрием Трутневым

Один из создателей отечественной радиационной медицины, член организации «Врачи мира за предотвращение ядерной войны», получившей Нобелевскую премию, почетный президент ФМБЦ им. Бурназяна академик Леонид Ильин 15 марта отметил 95‑летие. Он работал на Чернобыльской АЭС с первых дней после аварии, составил прогноз ее последствий, спас Киев от массовой эвакуации. Мы узнали подробности тех событий из первых рук.

Первая флотская радиологическая

Я учился в Первом Ленинградском медицинском институте им. Павлова. Когда был на пятом курсе, открылся военно-морской факультет и многие, в том числе я, туда перешли. Это были 1950‑е годы, холодная война, я поневоле начал интересоваться ядерным оружием: что это такое, какие могут быть последствия от его применения. Стал читать всю доступную литературу по ядерной физике.

Красный диплом дал мне право выбрать место службы, и я выбрал Черноморский флот, где был назначен начальником медслужбы боевого корабля. В свободное время факультативно изучал методы защиты экипажа от атомного взрыва. Когда на флоте ввели должность врача-радиолога, перешел на нее, а позже организовал первую на флоте радиологическую лабораторию.

После демобилизации два года работал старшим научным сотрудником в радиобиологическом филиале Центрального НИИ морского флота. Участвовал в испытаниях ядерного оружия. По конкурсу прошел на должность заведующего лабораторией радиационной защиты Ленинградского НИИ радиационной гигиены. Там надо было хорошо ориентироваться в пограничных дисциплинах: знать основы ядерной физики, радиохимии, досконально разбираться в дозиметрии. Я специализировался на радиационной гигиене — ​вопросах, связанных с безопасностью работы на атомных станциях и атомных предприятиях.

Вызов от Бурназяна

3‑е Главное управление при Минздраве СССР, занимавшееся нормами радиационной безопасности и медицинским обслуживанием сотрудников атомной промышленности, возглавлял Аветик Бурназян. У него было важное и мало распространенное среди администраторов качество — ​он уважал ученых, доверял им. В значительной степени тем, как сложилась моя судьба, я обязан ему.

Я был уже заместителем директора по научной работе НИИ радиационной гигиены. Мы ко всему прочему занимались атомными подводными лодками. И вот однажды к нам приехал Бурназян. Я рассказал о наших исследованиях, он выслушал, уехал, а спустя две недели я получил телеграмму: «Срочно прибыть в Москву». Я приезжаю, и Бурназян говорит: «Товарищ Ильин, мы приняли решение предложить вам руководство Институтом биофизики». Так я попал в столицу.

Танковая диагностика

В испытании первой советской атомной бомбы 29 августа 1949 года принимали участие сотрудники нашего Института биофизики. Там произошла мало кому известная даже среди атомщиков история.

На Семипалатинском полигоне построили стальную башню высотой 37 м, на которую было положено «изделие». Бурназян договорился с Курчатовым, что он на танке выедет в эпицентр через несколько часов после взрыва. Курчатов согласился только потому, что Бурназян был медиком и понимал степень опасности. С двух танков сняли башни, поставили диагностическую аппаратуру. Бурназян взял с собой сотрудников нашего института: Михаила Шальнова, это был блестящий биофизик, доктор наук, профессор, и инженера Кулагина.

Танки стояли в 6–7 км от башни и спустя четыре часа после взрыва на большом ходу полезли в самый эпицентр! Первый танк вел полковник танковых вой­ск, второй — ​сверхсрочник. Сняли все дозиметрические характеристики, и Бурназян доложил об этом Курчатову. Тот был страшно благодарен.

Препарат «Б»

Бурназян прекрасно разбирался в нашей тематике. Николай Суворов, гениальный химик-синтетик из Менделеевского института, создал радиопротектор «Индралин», который надо принимать до входа в зону облучения.

Во всем мире над этой тематикой работали сотни лабораторий, и никто ничего не мог сделать: препараты оказывались очень токсичными и плохо переносимыми, хотя и давали защиту. И вот Николай звонит мне ночью: «Ты знаешь, я вроде что-то нашел!» Утром он ко мне приезжает и в кабинете на доске рисует формулу. Я говорю: «Давайте изучать».

Он отдал этот препарат в наш институт и в НИИ космической и авиационной медицины. Мы провели колоссальное количество исследований с участием около 100 ученых. Проверили на обезьянах переносимость и токсичность, после чего я доложил Бурназяну, что мы создали такой препарат. Нужно было придумать зашифрованное название. Бурназян предложил: препарат «А». А я — ​препарат «Б». Он спросил, почему «Б». Я ответил: потому что «Б» — ​Бурназян. Он был горд и счастлив.

Мы поехали с нашей научной группой в Северодвинск. Туда две атомные подлодки пришли после двухмесячного пребывания в далеких морях и океанах. Начали там тестировать препарат. Моряки с большим интересом участвовали, так как препарат должен был защищать от гамма-нейтронной радиации. Испытания увенчались успехом, препарат был разрешен для медицинского применения и поставлен на снабжение атомного подводного флота России, медицинских учреждений, атомных предприятий и станций, МЧС и ракетных вой­ск стратегического назначения.

Озарение Трутнева

Моим самым близким другом был академик Юрий Трутнев. С ним связано много интересных историй. Расскажу одну. Андрей Сахаров изобрел свою знаменитую «слойку» — ​термоядерный боеприпас. Но ее нельзя было поднять на самолете: слишком большие габариты. Ученые долго бились над тем, как их уменьшить. Задачу решил Трутнев. Как он мне рассказывал, его буквально осенило. При термоядерном взрыве 50–60 % энергии уходит на ударную волну, 20 % — ​на световой импульс и 10–15 % — ​на мгновенную гамма-нейтронную радиацию. Проще говоря, много энергии выходило за пределы взрыва. И Трутнев придумал, как завернуть выходящие гамма-компоненты назад, в контур взрыва. Этих 10–15 % возвращенной энергии хватило для того, чтобы минимизировать термоядерный боеприпас.

Я был знаком и с Ефимом Славским, министром среднего машиностроения. Помню, в середине 1970‑х нам требовалось испытать один препарат и рассмотреть радиационную обстановку в полигонных условиях. Мы сидели на пляже в санатории на южном взморье вместе со Славским и начальником 5‑го Главного управления по разработке и испытаниям ядерных боеприпасов Георгием Цырковым. Я поделился с ними своей идеей, как это осуществить. И Цырков прямо на пляже из гальки построил схему испытания. В итоге мы успешно провели все работы на полигоне, подтвердившие наши расчеты.

Работа в Чернобыле

Авария произошла 26 апреля 1986 года в 1:24. Спустя два часа нам позвонили из главка и сообщили о ЧП, но без конкретики. В шесть утра мы собрали группу из пяти человек: физик-дозиметрист, врач-радиолог, врач-гематолог, лаборант и дозиметрист — ​и отправили сначала в Минсредмаш. Уже в районе трех часов дня группа была на АЭС.

Сразу стало понятно, что ситуация катастрофическая. Никто толком не знал, что именно произошло. Огромную роль сыграли пожарные, которые безо всякой радиационной защиты потушили более 30 пожаров. Один из наших сотрудников, грамотный радиолог, когда увидел пострадавших, сразу определил, что помимо ожогов было лучевое воздействие. Многих рвало — ​характерный признак облучения. Врачи провели более тысячи анализов, пострадавших отправили в Москву, в наш институт. Мы тогда неофициально назывались Радиологическим центром Советского Союза. Был организован специальный штаб, больницу освободили, и мы 28 апреля приняли порядка 240 пострадавших, находившихся на станции в момент взрыва. Тщательнейший анализ установил 134 случая острой лучевой болезни. 28 человек были облучены сверхлетальной дозой и не имели шансов.

29 апреля я по указанию председателя Совмина СССР Николая Рыжкова вместе с министром здравоохранения Сергеем Буренковым прилетел в Киев. Там мы выяснили, что загрязнение затронуло не только станцию, но и другие территории — ​девять областей, на которых проживало около 6 млн человек. Забегая вперед, скажу, что за 35 лет наблюдений не было выявлено ни одного случая острой лучевой болезни среди населения этих девяти областей. В 1986–1987 годы в чернобыльской зоне работали в общей сложности около 300 тыс. ликвидаторов, они прибыли туда спустя сутки и более после аварии, и у них тоже не было выявлено острой лучевой болезни.

Документ из сейфа Шербицкого

7 мая я работал на промышленной площадке Чернобыльской АЭС, когда мне по радиотелефону позвонил Иван Силаев, председатель правительственной комиссии по ликвидации последствий аварии, и срочно вызвал в штаб. Я приехал как был, в спецодежде, в шапочке, с дозиметром. Силаев распорядился: «Немедленно летите в Киев на заседание ЦК Политбюро Украины». Я в спецодежде сел в вертолет. В Киеве в аэропорту меня усадили в черную «Волгу» и привезли к зданию ЦК. Поднимаюсь на второй этаж, огромная приемная, комитет в полном составе во главе с Владимиром Щербицким. Он поднимается, усаживает меня рядом с собой и сообщает, что они пришли к выводу о необходимости эвакуации всех детей из Киева. А это порядка 25 % населения. Добавьте сюда одного сопровождающего родителя, и получается, что надо эвакуировать половину города. Я отвечаю, что в этой ситуации надо доверять ученым. Мол, я, например, считаю, что в эвакуации такого количества людей нет необходимости, это только вызовет панику. И тут входит председатель Госкомгидромета СССР Юрий Израэль, мой близкий друг, гениальный ученый. Его тоже срочно вызвали в Киев. Он тоже категорически против эвакуации.

Тогда Щербицкий предложил написать нам рекомендации к дальнейшим действиям. Мы ушли в отдельную комнату, с 5 до 11 часов вечера писали заключение на полторы странички. Тщательно продумывали каждое слово, ведь на нас лежала огромная ответственность. Допусти мы ошибку, с нас бы головы сняли.

Итак, 11 вечера, все члены ЦК сидят на местах, мы отдаем Щербицкому рекомендации. И после того, как их зачитали, он говорит, что Политбюро принимает позицию ученых. И убирает эти два листа бумаги в сейф со словами, что это документ государственной важности.

Прошло 15 лет. 2001 год. Мне звонит Израэль: «Нужно срочно встретиться». Приезжает и рассказывает, что давал интервью одной солидной японской телекомпании, и вдруг журналист достал из папки документ и попросил его прокомментировать. Израэль потерял дар речи: это были те самые рекомендации, которые Щербицкий убрал в сейф. Юра тут же вызвал своего секретаря, чтобы тот сделал ксерокопию. Как подлинник попал к японцам? В 1990‑е годы был бардак, и, видимо, из кабинета Щербицкого бумаги вынесли, об остальном можно только догадываться. Тем не менее благодаря находчивости Израэля мы имеем копию этого действительно исторического для атомной отрасли документа.

Фрак для Нобелевской церемонии

Мой близкий друг Евгений Чазов, начальник 4‑го Главного управления Минздрава СССР, очень авторитетный кардиолог, и Берни Лаун, знаменитый американский кардиолог, решили создать движение за мир, когда международная обстановка стала накаляться. С нашей стороны были Чазов, я и Михаил Кузин — ​известный хирург, бывший ректор Московского медицинского института им. Сеченова. С американской — ​Лаун, Чери и Миллер, тоже очень хорошие врачи. Местом встречи мы выбрали Женеву. Двое суток обсуждали создание движения. Было много сложностей, но нам удалось договориться.

Мы ездили по миру и делали доклады, рассказывали о катастрофических последствиях ядерного конфликта для человечества. Однажды нам сообщили, что движение «Врачи мира за предотвращение ядерной войны» выдвинуто на Нобелевскую премию мира. А там свой церемониал, все должны быть во фраках. Я человек скромный, никакого фрака у меня, конечно, нет. Пришлось его позаимствовать в Большом театре. Мы подъехали, встречает дядечка лет шестидесяти. Мы идем в костюмерную. Он на меня взглянул и говорит: «Вот этот фрак вам подойдет». Он, видимо, был уникальный портной, фрак сел как влитой. Там же фраки подобрали Чазову и Кузину.

Мы втроем отправились в столицу Норвегии Осло, где король вручил нам премию. Так мы стали коллективными лауреатами Нобелевской премии мира. Спустя время это движение пошло на спад. Но сейчас, учитывая международную обстановку, я считаю, что движение врачей за мир снова актуально и требует возрождения.