Андрей Говердовский — человек, которому интересно

16 июня отметил 60-летие доктор наук, лауреат премии Правительства в области науки и техники, гендиректор Физико-энергетического института Андрей Говердовский. В юбилейном интервью он признался, что никогда не хотел быть физиком, рассказал, отчего в юности предпочитал ночевать на работе и откуда черпает энергию.

— Вы рассказывали, что стать физиком вас сподвигла лекция. Что это была за лекция?

— Я никогда не хотел быть физиком — я хотел быть физиком-ядерщиком. Как-то по телевизору молодой профессор из МИФИ рассказывал, что такое ядро, что такое элементарная частица, как их изучают. И мне стало очень интересно. Я сразу пошел в библиотеку, взял книги по ядерной физике.

— Как попали в ФЭИ?

— Я учился в МИФИ. Об институте много знал, хотел туда. Приехал в Обнинск на диплом и с тех пор здесь.

— А что за дипломная работа была?

— Измерение отношения сечения деления урана 238 и урана 235 нейтронами с энергией 16 МэВ. Мы занимались нейтронной физикой, константами. Я пришел в ФЭИ в очень интересное время: огромный экспериментальный отдел, пять ускорителей — сейчас их все заменяет один тандетрон. Мне дали возможность работать на двух ускорителях. Вот и работал: днем на одном, ночью — на другом. Жил я тогда в поселке Протва, последний автобус уходил в 23:30, я на него никогда не успевал. И оставался в институте. Было безумно интересно.

Потом я увлекся физикой деления, нашел единомышленников. Мы сотрудничали с зарубежными институтами. Пять лет проработали с ЦЕРНом. Жили там же, в хостеле. Провели несколько очень серьезных экспериментов, опубликовали в Physical Review 20 статей. Мне понравилось в ЦЕРНе. Общались постоянно, прерывались только на сон. В России этого не хватает. Наши специалисты ничем не хуже зарубежных, а в чем-то даже лучше. Но надо выходить в мир, общаться с коллегами из других стран.

— Не было желания найти работу за границей?

— Никогда. В 1990-е звали в Германию. Зарплату обещали хорошую. А мы тогда практически голодали. Радовались, что детей кормят в садике. Но ехать я отказался. Я патриот. К тому же опыты, которые мы ставили, были гораздо глубже и интереснее. За границей ты не свободен в выборе того, чем занимаешься. А 1990-е годы здесь были совершенно свободными для пытливого ума, потому что финансирования не было, заказов не было, а электричество не отключали. Ускорители работали, вода была. Исследовали что хотели. Понимаете, жизнью движет интерес. Если нет интереса, то это просто прозябание какое-то. Дорогие «мерседесы», яхты — это все неинтересно. А вот создать что-то новое, приоткрыть окно в неизвестное — это жизнь.

— Сейчас тоже свобода?

— Сейчас если нельзя, но сильно хочется, то можно. В любых НИОКР, которые нам заказывает государство или частная компания, всегда можно наткнуться на неизученный элемент. Это не жульничество, просто пытливый мозг везде находит интересное. Сегодня и задачи ставят такие, что без фантазии их не решить. Я рад, что в госкорпорации есть понимание, что без глубоких поисковых исследований новое создать невозможно.

— У вас были амбиции стать руководителем?

— Нет. В ФЭИ меня взяли в 1981 году старшим лаборантом. В 1983 году поехал на международную конференцию по нейтронной физике, у меня был пленарный доклад. Меня начальники записали инженером, потому что старший лаборант — как-то несолидно. А меня это совершенно не волновало.

Начальником стал после защиты докторской, в 1995 году. Старая лаборатория меня уже не устраивала. Я пошел к директору и сказал, что мне это не интересно. Он ответил: «Так сделай свою лабораторию». Ну я и сделал — проблемную лабораторию динамики деления, мы начали изучать холодное деление. Все сотрудники, которые хотели перемен, пришли в эту лабораторию. В ней за 10 лет защитили 18 кандидатских и четыре докторские диссертации.

«1990-Е ГОДЫ ЗДЕСЬ БЫЛИ СОВЕРШЕННО СВОБОДНЫМИ ДЛЯ ПЫТЛИВОГО УМА, ПОТОМУ ЧТО ФИНАНСИРОВАНИЯ НЕ БЫЛО, ЗАКАЗОВ НЕ БЫЛО, А ЭЛЕКТРИЧЕСТВО НЕ ОТКЛЮЧАЛИ. УСКОРИТЕЛИ РАБОТАЛИ, ВОДА БЫЛА. ИССЛЕДОВАЛИ ЧТО ХОТЕЛИ»

Потом появилась вакансия начальника отдела, в который входила моя лаборатория. Я посмотрел на претендентов — никто не понравился. Выдвинул свою кандидатуру. Победил. Потом стал начальником отделения, потом — всего института. Это произошло в тяжелейшее время для ФЭИ. Проверки вскрыли огромное количество коррупционных преступлений, для некоторых, в том числе гендиректора, это закончилось плачевно. Руководство гос­корпорации решило поручить управление институтом человеку, который в порочащих связях не был замечен. Я оказался не в то время не в том месте. Надо было дома посидеть, а я поехал на конференцию. (Смеется.) Там меня и заметили. Вызвал меня тогдашний руководитель «Росатома» Сергей Кириенко и сказал — надо. Я не спорил: надо так надо. Думал, иду месяца на три-четыре: порядок наведу и вернусь к себе в отделение.

Научным коллективом, вообще говоря, особенно и руководить не надо. Это самоорганизующаяся система. В лабораториях, отделах множество опытных и авторитетных людей, которые точно могут определить, куда двигаться, что исследовать. Правда, мнения довольно часто сталкиваются. В первые годы ко мне даже приходили и просили рассудить. Но как я могу всех рассудить? Являются реакторщики и спрашивают, какой реактор им делать — тот или этот. Да я ни бельмеса не понимаю в реакторных технологиях! Люди довольно быстро поняли, что договариваться придется между собой.

— Но ведь правила как у руководителя у вас есть?

— Я не обманываю сотрудников. Самую тяжелую правду говорю. Лучше, пока не пошли сплетни по курилкам, объяснить людям, что нас ждет.

Молодежь требует к себе особого отношения. Даже если сотрудники тебе во внуки годятся, им нельзя приказывать, «ставить в угол». Они независимы, знают себе цену и рассчитывают на уважение, поддержку.

Я категорически запрещаю вписывать меня в авторский коллектив патента, статьи, монографии, даже если там пара моих мыслей есть. Не секрет, что многие руководители накачивают себе количество публикаций. Я не поставлю свою фамилию на документе, который написал не я.

— При этом у вас индекс Хирша один из самых высоких среди ученых «Росатома». Когда пишете?

— По вечерам. Когда мне было на 40 лет меньше, я неделями из себя слова не мог выдавить. Сейчас другой подход: пока едешь на работу, мысли рождаются, потом просто записываешь.

— Что изменилось в институте при вашем руководстве?

— Помню, я только стал директором. Что ни скажу на НТС, на совещаниях — все правильно, все согласны. Мне уже начало казаться, что в институте остался один ученый — это я. Быстро дал понять, что со мной можно и нужно не соглашаться. Считаю, это главное мое достижение на посту директора. Люди должны быть независимыми, должны иметь собственное мнение. На семинарах у нас теперь спорят, ссорятся, почти дерутся. И всем это нравится.

Команду я обновил процентов на восемьдесят, не сразу, постепенно. Когда Сергей Кириенко приехал меня представлять коллективу, весь зал был седой. Поколение сменилось — пришли молодые директора отделений. Тут же появились новые темы, выбили новую технику.

— Как вы отдыхаете?

— На огороде. Выращиваю цветы, огурцы, помидоры. Чтобы получать энергию, надо общаться с землей. Тот, кто вкладывает в землю силы, живет дольше.