«Исторический» оператор Махмуд Ра­фиков

На интервью к 92-летнему кинодокументалисту Махмуду Рафикову я пришла чуть раньше условленного времени. Дверь открыл его сын: «Отец на избирательном участке, вот-вот вернется, идемте пить чай». В комнате стоит пианино, в книжных шкафах — научно-популярная литература вперемежку с журналами о кино, на стенах — черно-белые фотографии и огромная картина. «Это мой «Девятый вал», скопировал с Айвазовского»,— с порога комментирует Махмуд Рафиков. После приветствий он переходит к делу. Достает папку с фотографиями атомных взрывов: «Посмотрите, какое красивое сочетание красок!» Махмуд Рафиков снял более 40 испытаний в Семипалатинске и гордится тем, что его работа помогла водворить ядерный паритет СССР и США.

— Вы, наверное, хотели стать художником?
— Кем только не хотел. До вой­ны ходил в три кружка во Двор­це пионеров — на ИЗО, гим­настику и стрельбу. Собирал детекторные приемники. Еще школьником освоил сварку, когда работал на военном авиа­ционном заводе. Прекрасно пел. Когда переехал в столицу, в 1944 году, солировал в хоре Московской консерватории. Чи­тал про Растрелли и Росси, хо­тел стать архитектором, но по­пал в авиационный институт, окончить который было не су­ждено…
Победный май 1945-го. Мне 21 год. Иду по улице Горького, ем мороженое. На мне серый ко­стюм с широченными брюками. Навстречу две очаровательные дамочки. Видят меня и предла­гают сняться в массовке «Вес­ны». Я согласился, но не ради трех рублей: мир искусства меня завораживал. Гарэн Жу­ковская пела заздравную. Ря­дом, на другой съемочной пло­щадке,— артистки кордебалета. Глаз не оторвать. Авиация была вмиг забыта. Через год я посту­пил на операторский во ВГИК. Мечтал о фильмах с красивыми женщинами и чудесной музы­кой, а снимал атомные бомбы.
— Отказаться нельзя было?
— В 1951 году меня распре­делили ассистентом оператора на Моснаучфильм. Однажды вы­звали в отдел кадров и сказали: «Мы наблюдали за вами. Вред­ных привычек нет, спортсмен,
авиазавод, три курса МАИ. Буде­те снимать номерные фильмы». Секретные то есть, без титров и названий, только под номе­рами. Отказ не приняли, как я ни сопротивлялся.
— Расскажите про первую секретную командировку.
— Это было в 1951 году. Я — единственный ассистент на пять операторов. На Ярославском вокзале загружаем оборудование в два вагона, вагоны прицепляют к товарняку. Куда едем — неизвестно. Делать в дороге нечего. Включаем радиоприемник, ловим вражескую волну и вдруг слышим: «Сегодня из Москвы поездом отправлена киногруппа на съемки испытаний,
связанных с ракетостроением». Вот так секретная миссия! Нам ничего не сказали, а там все знают.
Привезли нас на полигон Капустин Яр под Сталинградом. Вошли мы в ангар, а там ракета-красавица. Но вот беда: никак она не отрывалась от земли. Сергей Королев считал, что без киносъемки причин неполадок не понять. Мы снимали с разных точек: моменты сборки и старта. Нужно было снять даже искры на старте. Когда ракета наконец взлетела, группа разделилась. Одни снимали на старте, другие, в том числе я, — на финише. Сказать, что это было опасно, — не сказать ничего. Если военные прятались в бетонном бункере на 15-метровой глубине, то наша позиция была снаружи. Кругом белым-бело. Холодно и ветрено, а на мне брюки, осенняя куртка и штиблеты: никто не думал, что командировка затянется до декабря. Иногда ждали по нескольку часов, пока ракета не покажет признаков жизни. Часто не происходило ничего. К вечеру я ног не чувствовал.
Нас ориентировали на черный столбик в 2 км — он торчал из снега. Камеру установили так, чтобы ракета в середину кадра попала. Но она не долетела. Взрыв прогремел буквально
за нашими спинами. Чудом уцелели. Потом скандал вышел. Из бункера вышел генерал с адъютантом. Один из наших не выдержал и высказал свое негодование, на что генерал рекомендовал операторам убраться куда подальше. Я возразил: «Нас сюда Королев направил. Согласуйте с ним». Генерал скрылся в бункере, а мы остались мерзнуть в ожидании ответа. Наконец появился генеральский адъютант и тихо передал слова Королева: генерала убрать он может, а операторов — нет. Королев считал, что, если результат работы не запечатлен на пленке, значит, его и не было. Эксперимент длится мгновения, проанализировать его можно только по записи, поэтому так важно, чтобы операторы были всегда рядом с испытателями.
— Как оценивал вашу работу Королев?
Работу Королев оценил и сказал: «Вот пускай этот парень и дальше снимает». С тех пор верхнюю точку закрепили за мной.
— Как получилось, что вы попали к Курчатову?
— В 1954 году на испытаниях водородной бомбы понадобилась авиационная съемка. Туда я отправился уже тарифицированным оператором. Первые мои кадры — выгрузка специзделий из вагона. Рутина, казалось бы, но я подошел к делу творчески. Оседлал трехметровую бомбу и снимал прямо с хвоста — крупно, динамично.
— Хорошо, что бомба была без заряда.
— Я об этом не думал, да и не знал тогда, что начинку везут отдельно. Потом я снимал, как эту начинку помещают в каплеобразный чехол. Подготовленная к взрыву бомба находилась от меня в 10 м. Отсняв, как ее подвешивают к Ту‑16, закрывают люк, я побежал к Ту‑4, с которого предстояло снимать взрыв.

— Как все прошло?
— Неудачно. Я летел с дозиметристами, у которых были свои задачи, мои пожелания о размещении в салоне в расчет никто не брал. Установил габаритную камеру Debrie-L со штативом, глянул в видоискатель — муть сплошная, хоть реви. А тут летчики дали сигнал, что бомба пошла. Через несколько секунд последовала яркая вспышка и самолет тряхнуло. Я снял взрыв крупным планом. Появился «гриб». Чтобы снять его развитие, нужно было менять объектив. Пока возился, самолет, по своему сценарию, развернулся. Но последней каплей стало то, что мы залетели в облако. Я испугался за пленку: ее могло засветить, и вся работа насмарку. Я был очень рассержен, чертыхался. Об этом прознал Курчатов. Чуть позже мне выделили личный авиатранспорт, в котором по моему заказу в грузовом отсеке вырезали окно 50 на 60 см. Там я закрепил стальными тросами-растяжками три киноаппарата. Так мне удавалось снимать крупный, общий и средний планы.
— С какого расстояния производили съемку?

— По-разному. В зависимости от мощности заряда. Расчет делали ученые: 8, 5, иногда 3 км — это если атомная бомба. Ну а водородная подальше — километрах в двадцати пяти.
— Вы снимали только в небе?
— Был случай, когда снимал с земли. История невеселая. Бомба стояла на вышке. Включаем камеры. И вдруг вместо мощного «гриба» выскакивает «поганка» на длинной ножке. Стоит
вся в дыму. Мы в растерянности. Подъехали Курчатов и начальник особого отдела. Говорят, мол, это первый отказ — взрыв не получился. Попросили подлететь на вертолете, предупредив, что бомба может взорваться в любой момент. Я взял помощника, чтобы перезаряжал камеру. Пилот был один — рисковать всем экипажем не стали. Я занял место в кабине, открыл окно. Мы подобрались к «поганке», расстояние — 50 м. Снимаю одну кассету — помощник перезаряжает аппарат. Потом — вторую, потом — третью. Нужно было зафиксировать в деталях рычаги, провода со всех сторон на разных планах. Минут десять работал в бешеном темпе. Вертолет то зависал, то облетал дымящийся объект. Вроде бы
все, но для полного счастья чего-то мне не хватало. Захотелось снять крупнее. Кричу пилоту: «Давай ниже!» Тут уж у него нервы не выдержали, стал меня материть. Но просьбу выполнил. Мы очень резво от той «поганки» ретировались. Кстати, вертолетчику Героя дали.

— Страшно, наверное, было?
— Тревожные мысли, конечно, возникали, но я их гнал от себя. При каждом вылете экипаж менялся, кроме меня — у меня не было дублера. Сколько рентгенов было внутри «гриба», я не знал. Но точно немало, даже пленка по краям иногда засвечивалась. От меня ждали результатов. Это мотивировало. Зато условия были как в профилактории. Берия об этом позаботился. Нас очень хорошо кормили в Доме офицеров. Красную рыбу, помню, часто подавали. Красивая посуда — двуглавые орлы, портрет Екатерины II. Говорят, Берия этот сервиз из Эрмитажа выписал, чтобы настроение людям поднять. Алкоголя не полагалось — сухой закон. Курчатов с учеными столовались отдельно.
— С Курчатовым вы часто общались?
— А как же. Невероятно интеллигентный человек. Однажды в столовой притормозил рядом со мной, похлопал по плечу и пригласил зайти после ужина к нему. Интересовался деталями, увиденными сверху. Ядерное облако сразу после взрыва ослепительно белое, затем бледнеет, потом у него появляется желтый, лимонный цвет, постепенно переходящий в вишневый или морковный. Курчатова тогда очень интересовал цвет: вишневый был оттенок или морковный у облака. Однажды я сказал, что стронциевый. Курчатов удивился: «Стронция вроде не было…» Я чуть не рассмеялся и объяснил, что художники так называют лимонный.
— Что кроме цветовой гаммы «грибов» обсуждали?
— Однажды взрыв бомбы был произведен на высоте примерно 2 км. Я летел примерно на 5 км. Была низкая облачность. Обычно внизу черным-черно — это земля, а тут все белое — облака под нами, наверху солнце светит. И вот взрыв. Над облаками. Взрывная волна пошла во все стороны и вниз, шляпка «гриба» при этом превратилась во что-то необычное. Внизу виден гигантский белый круг, напоминающий по форме таз, по кромке которого — отражение голубого неба. Красивое зрелище. Но снизу, с земли, начальной фазы взрыва видеть не могли, он был перекрыт этим белым кругом. А ученых интересовала именно эта фаза. Я уже знал, что требуется, и снимал крупно. Вот прилетели мы на аэродром, а меня там ждал генерал в автомобиле. Все были серьезными. Я даже испугался. Поехали в научный центр к Курчатову. Он расстроен, лицо покрасневшее. Я ему рассказываю, что ядерное облако не было похоже ни на одно, что я видел. Особенно его волновала протяженность начальной фазы, когда возникает огненный шар. Я объясняю: это можно подсчитать,
и довольно точно. Киноаппарат снимает 24 кадра в секунду. Мы разделим количество кадров на 24 и точно узнаем время. Академик изумился простоте решения, тут же расцвел, заулыбался.
Последний раз Курчатова видел на Большой Ордынке в 1960 году. В министерство я приходил по делам киностудии — там монтировали закрытые картины. Уже натягивал пальто, тут Курчатов, оставив коллег, направился ко мне. Взял за руки, расспросил о здоровье. Мне было приятно такое внимание. Через пару месяцев Курчатова не стало.
— Какое событие считаете главным в жизни?
— Рождение сына. Жена Лена каким-то образом разузнала, на какой аэродром я прилечу из командировки, встретила меня и по дороге домой сообщила, что у нас будет ребенок. Это
было счастье. Нам выделили жилье — не без помощи секретных начальников.
— Осуществили юношескую мечту — сняли кино о музыке и красивых женщинах?
— Конечно. Я участвовал в съемке фильмов о первом балетном конкурсе всемирного значения, конкурсе Чайковского. Делал киносюжеты об Атлантове, Плисецкой, Ростроповиче — это совсем другое содержание кадра, другая музыка, цвет, ритм и краски. Снимал олимпийские объекты. У меня есть научно-популярные фильмы.